![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
correlation_ljПолоумной-то Лёля тогда ещё не была. Кем хотите, только не полоумной. Мамаша её с бабкой – эти да, а Лёля – боже сохрани, нормальная.
Откуда Лёля взялась - загадка. То есть вообще говоря, понятно, откуда дети-то берутся, только здесь был не общий случай. А эдакий. Вырожденный. Ни одного мужика ни разу рядом с Лёлиной мамашей не видали, да чего там с мамашей - даже за бабкой такой скверны ни в жисть не числилось. Словом, куковали под одной крышей две девы Марии: старшая - пенсионерка да средняя – медсестра. А промеж ними младшая – Лёля. Брались девы за ручки дверей носовыми платочками, при виде всякой живности говорили «фуй!» и ни с кем не здоровались.
Каждый день Лёлю выпускали гулять на улицу под пристальным взором следивших из окна дев. Лёле разрешалось ходить по дорожке влево и вправо. Но не далеко.
И уж конечно, не туда, где бесилась, вопила, училась курить, шлёпала мятыми картами в подкидного, обжиралась до поноса зелёными яблоками в чужих садах суматошная детская стая.
Мы натягивали, подпрыгивая от спешки, тренировочные штаны с задом, отвисшим до колен, а коленками – до полу, футболки «Ну, погоди!», китайские кеды «Два мяча» и мчались сломя голову на волю. Нам было плевать, что мы инкубаторские уроды, потому что от этого мы становились восхитительно равны. Нашим родителям было плевать, что с утра мальчиков не отличить от девочек из-за шмоток, потому что к вечеру они уже не могли отличить своих детей от чужих из-за грязи.
Лёля же медленно ходила. Туда-сюда. И ставила ножки мысочками в стороны, потому что хотела стать балериной. Мы точно знали, что это её призвание, так прекрасно сидели на ней юбочка из настоящей джинсы и белая курточка с олимпийским мишкой. Сокровища, несусветный дефицит, что добыли для своей куклы-балеринки безжалостные дуэньи.
Может быть, из-за этой красоты мы и издевались над ней так упорно. Мы наградили Лёлю позорной кличкой Белоручка, а когда поблизости не было взрослых, всегда готовых влепить подзатыльник за площадную брань, присоединяли к ней в рифму обидное «жопа с ручкой». Мы обзывались, корчили рожи и кидались всякой дрянью из недосягаемого для Лёли палисадника, пока она не начинала хлюпать носом и не убегала домой.
Родители ругали нас за это и даже наказывали, но мы, конечно, не унимались. Как-то раз несколько сердобольных мамаш пошли к Лёлиным девам делегацией с целью их просвещения и вразумления на предмет воспитательного процесса. Но в ответ получили лишь гранитные взгляды фанатиков да уморительно мрачный прогноз:
- Я воспитываю настоящую девочку, а ваши грязнули в 17 лет в подоле принесут! – прокричала одна из дуэний вслед возмущёным родительницам.
Мы ещё не знали, что такое «принести в подоле», но уже догадывались, как наивно причудлива бывает невыдуманная жизнь.
Всё возвращалось на круги своя. Да только и на нас нашлась управа.
Однажды мы по обыкновению дразнили Лёлю и так увлеклись, что не заметили, как к нам подошла Танькина мама, училка английского. Она стояла молча рядом и не вмешивались, пока мы сами её не заметили. Мы смутились, заткнулись и растерялись, лихорадочно размышляя, что делать – то ли бежать, то ли прикинутся, что ничего не было. Англичанка выдержала долгую паузу и посмотрела на нас свысока особенным презрительно-грустным взглядом, какому, наверное, учат только в педагогическом институте. Мы окончательно сникли и уставились в землю, не зная, куда себя девать. Тогда она очень спокойно сказала:
- Ну что же вы? Продолжайте.
Мы молчали.
- Неужели вам стыдно? – так же равнодушно спросила она.
Мы молчали.
- Вы, конечно, не пробовали у неё спросить, почему она так себя ведёт. Вы, конечно, не пробовали с ней подружиться. Зато поиздеваться над ней вы не забыли. Вы думали, что просто веселитесь, а на самом деле совершили подлость.
И всё. Она не дала нам шанса ответить, оправдаться, просто развернулась на острых каблуках и ушла. А мы стояли красные как раки, ошпаренные взрослой, неприлизанной правдой.
Этот немудрёный педагогический приём заставил нас по-новому посмотреть на Лёлю. Вместе со стыдом англичанка разбудила в нас жгучее любопытство. Весь вечер мы судили да рядили, за что Лёлю так надолго наказали тюремным режимом, а на следующий день снарядили к ней парламентёров для налаживания переговорного процесса.
Лёля оказалась не такой уж дурой. Болтала с нами и даже гладила, затравленно озираясь, общую собаку Белку, которую мы подобрали слепым щенком, ко всеобщему изумлению выходили и уже пару лет с недетской методичностью кормили по три раза в день.
Как-то раз Лёля сказала мне, что очень хочет собаку – пуделя, но ей, конечно, не позволят…
Мы загораживали Лёлю от беспощадных глаз из окна, сбившись в тесный кружок, и думали, что нам с ней делать. А когда нам надоедало топтаться на дорожке, убегали играть. А Лёля оставалась.
Это было ужасно несправедливо, и мы захотели её спасти. Обмануть взрослых идиотов и спрятать её, как прятали Белку от живодёров, Ваньку Мелкого от детского дома, Лёху Лысого от папаши-уголовника, меня от… да ладно.
Мы стали строить планы похищения и побега. Потихоньку в заброшенном бараке за магазином, где уже валялся пружинный матрас от старого дивана, появились самодельный стол и пара стульев с помойки. Мы позаботились обо всём: и о посуде, и об одежде, и о свечах, чтобы ночью было не страшно, и о железной шайке, чтобы мыться и стирать, и даже о треснутой вазочке для цветов, чтобы было красиво.
Мы считали, что совершаем благородный поступок, спасаем нашу новую подругу от пожизненного срока, но на самом деле лишь требовали жертвы детскому эгоизму. Проверка на вшивость – или тест на пригодность новой игрушки.
Конечно же, Лёля была для нас только игрой. Как Белка, как Ванька Мелкий, как Лёха Лысый, как я. Где-то в этой игре Белка дожила до глубокой старости, Ваньку усыновили, Лёха не остался инвалидом, я…да ладно. И где-то в этой же игре окончательно пропала Лёля.
Когда всё было готово, мы отправились на дорожку, чтобы торжественно сообщить Лёле о её будущей счастливой жизни. Это был решающий момент. Миг нашей славы. Мы рассказали ей, что у неё теперь есть новый дом и завтра она переезжает.
Лёля замерла и побледнела. Несколько секунд она молчала, а потом тихо произнесла:
- Я не могу.
- Почему?! – заорали все хором. Мы же придумали зыкинский план! Мальчишки лезут на яблоню под окном и отвлекают мамашу и бабку, девчонки шоблой закрывают Лёлю, Светка меняется с ней шмотками и остаётся – издали хрен отличишь, а мы уматываем. Потом Светка тоже уматывает, но в другую сторону, чтобы сбить со следа, а мальчишки её прикроют.
Мы не сомневались, что это сработает. Но Лёля сказала ещё тише:
- Если я испачкаю куртку, меня дома убьют.
- У тебя ж теперь есть другой дом! Дура что ли? – возмутились мы.
- Мне не разрешают уходить… Если я испачкаю куртку… - твердила Лёля. И вдруг разрыдалась обречённо, судорожно и тихо, как взрослая женщина.
- Значит, не побежишь? – с деланным безразличием спросил Али, заводила мальчишеской компании.
И Лёля побежала. Но не на улицу, а к дому. Неуклюже согнувшись, по привычке ставя ноги мысочками в стороны.
Мы были оскорблены.
С тех пор никто из нас больше не подходил к Лёле. Дразнить её снова после недолгой дружбы нам было как-то неловко, но и простить оскорбления мы не могли. Потом закончилось лето, а вскоре и детство тоже.
Наверное, всё могло бы быть иначе. Стань Лёля великой балериной, история её жизни звучала бы возвышенно и поучительно, и была бы она не Белоручка-жопа-с-ручкой, а лебедь белая посреди зверофермы. И главное, правда, всё могло бы. Чудеса ведь случаются, и из гадких утят иногда вырастают те ещё лебеди. Эх, могло, могло, да не смогло.
Вымахала Лёля девицей пышной и дородной – фу ты ну ты.
Ну, а дальше началось.
Как она с этим Колькой снюхалась, бес их знает. Кличка у него была Артемон, вообще-то от фамилии, но и повадкой он был вылитый пудель. Ребята Кольку не любили, за то что был он с детства плакса и безобразный трус.
До поры до времени никто не видел Артемона с Лёлей вместе, разве что за партой в школе, где они заканчивали девятый класс.
И вдруг, ни с того ни с сего – идут.
Это была их лебединая песня. Вечный, всей жизнью вскормленный страх вдруг разлетелся вдребезги, разбитый, как кувалдой, великой тайной природы - первой любовью. Они шли смело и гордо по улице под истошные завывания Лёлиных дев. Они держались за руки, может быть, впервые не прячась и не оглядываясь. Как на расстрел, как на Голгофу, как в последний раз, отчаянно и кротко.
Они не расставались ни на минуту. И победили. Мир сломался. Теперь для них не было никаких запретов.
А в десятом классе Лёля начала полнеть.
Балериной она не стала. И выпускных экзаменов не сдала. Потому что к весне на свет появилась Аня.
Девы смирились, и – вот чудо из чудес! – разрешили Лёле с Артемоном жить вместе.
В те годы совместная жизнь несовершеннолетних была явлением неслыханным, невозможным, фантастическим, а иногда и уголовно наказуемым. Но никто из нас уже не удивлялся этому, как не удивляются люди третьему закону Ньютона.
Артемон переезжал к Лёле на глазах у всех, в парадном костюме.
Прожил он там неделю, а потом, как говорится, объелся груш.
Общественность Артемона не осуждала: попробуй-ка посиди в ихней стерильности, как великий Кащенко завещал.
Вскоре Артемон и вовсе пропал. Поговаривали, что уехал в Ленинград поступать в мореходку, только мы не шибко-то верили: куда Артемону в море, ему бы в луже не потонуть.
А в доме двух дев появилась третья.
Она берётся за ручки дверей носовым платочком, при виде всякой живности говорит «фуй!» и ни с кем не здоровается.
Её дочь уже окончила школу, но всё ещё не беременна.
Аня давно переросла и мать, и Кольку-Артемона. Наверное, это потому что она счастливее их обоих. Аню никогда не дразнили на улице жестокие дети. На улицу к детям её вообще не выпускали.
Иногда Аня выходит под ручку с Лёлей. Она шагает очень прямо и старательно ставит ножки мысочками в стороны.
Это нелепо, но мне ужасно хочется, чтобы она стала балериной.
Откуда Лёля взялась - загадка. То есть вообще говоря, понятно, откуда дети-то берутся, только здесь был не общий случай. А эдакий. Вырожденный. Ни одного мужика ни разу рядом с Лёлиной мамашей не видали, да чего там с мамашей - даже за бабкой такой скверны ни в жисть не числилось. Словом, куковали под одной крышей две девы Марии: старшая - пенсионерка да средняя – медсестра. А промеж ними младшая – Лёля. Брались девы за ручки дверей носовыми платочками, при виде всякой живности говорили «фуй!» и ни с кем не здоровались.
Каждый день Лёлю выпускали гулять на улицу под пристальным взором следивших из окна дев. Лёле разрешалось ходить по дорожке влево и вправо. Но не далеко.
И уж конечно, не туда, где бесилась, вопила, училась курить, шлёпала мятыми картами в подкидного, обжиралась до поноса зелёными яблоками в чужих садах суматошная детская стая.
Мы натягивали, подпрыгивая от спешки, тренировочные штаны с задом, отвисшим до колен, а коленками – до полу, футболки «Ну, погоди!», китайские кеды «Два мяча» и мчались сломя голову на волю. Нам было плевать, что мы инкубаторские уроды, потому что от этого мы становились восхитительно равны. Нашим родителям было плевать, что с утра мальчиков не отличить от девочек из-за шмоток, потому что к вечеру они уже не могли отличить своих детей от чужих из-за грязи.
Лёля же медленно ходила. Туда-сюда. И ставила ножки мысочками в стороны, потому что хотела стать балериной. Мы точно знали, что это её призвание, так прекрасно сидели на ней юбочка из настоящей джинсы и белая курточка с олимпийским мишкой. Сокровища, несусветный дефицит, что добыли для своей куклы-балеринки безжалостные дуэньи.
Может быть, из-за этой красоты мы и издевались над ней так упорно. Мы наградили Лёлю позорной кличкой Белоручка, а когда поблизости не было взрослых, всегда готовых влепить подзатыльник за площадную брань, присоединяли к ней в рифму обидное «жопа с ручкой». Мы обзывались, корчили рожи и кидались всякой дрянью из недосягаемого для Лёли палисадника, пока она не начинала хлюпать носом и не убегала домой.
Родители ругали нас за это и даже наказывали, но мы, конечно, не унимались. Как-то раз несколько сердобольных мамаш пошли к Лёлиным девам делегацией с целью их просвещения и вразумления на предмет воспитательного процесса. Но в ответ получили лишь гранитные взгляды фанатиков да уморительно мрачный прогноз:
- Я воспитываю настоящую девочку, а ваши грязнули в 17 лет в подоле принесут! – прокричала одна из дуэний вслед возмущёным родительницам.
Мы ещё не знали, что такое «принести в подоле», но уже догадывались, как наивно причудлива бывает невыдуманная жизнь.
Всё возвращалось на круги своя. Да только и на нас нашлась управа.
Однажды мы по обыкновению дразнили Лёлю и так увлеклись, что не заметили, как к нам подошла Танькина мама, училка английского. Она стояла молча рядом и не вмешивались, пока мы сами её не заметили. Мы смутились, заткнулись и растерялись, лихорадочно размышляя, что делать – то ли бежать, то ли прикинутся, что ничего не было. Англичанка выдержала долгую паузу и посмотрела на нас свысока особенным презрительно-грустным взглядом, какому, наверное, учат только в педагогическом институте. Мы окончательно сникли и уставились в землю, не зная, куда себя девать. Тогда она очень спокойно сказала:
- Ну что же вы? Продолжайте.
Мы молчали.
- Неужели вам стыдно? – так же равнодушно спросила она.
Мы молчали.
- Вы, конечно, не пробовали у неё спросить, почему она так себя ведёт. Вы, конечно, не пробовали с ней подружиться. Зато поиздеваться над ней вы не забыли. Вы думали, что просто веселитесь, а на самом деле совершили подлость.
И всё. Она не дала нам шанса ответить, оправдаться, просто развернулась на острых каблуках и ушла. А мы стояли красные как раки, ошпаренные взрослой, неприлизанной правдой.
Этот немудрёный педагогический приём заставил нас по-новому посмотреть на Лёлю. Вместе со стыдом англичанка разбудила в нас жгучее любопытство. Весь вечер мы судили да рядили, за что Лёлю так надолго наказали тюремным режимом, а на следующий день снарядили к ней парламентёров для налаживания переговорного процесса.
Лёля оказалась не такой уж дурой. Болтала с нами и даже гладила, затравленно озираясь, общую собаку Белку, которую мы подобрали слепым щенком, ко всеобщему изумлению выходили и уже пару лет с недетской методичностью кормили по три раза в день.
Как-то раз Лёля сказала мне, что очень хочет собаку – пуделя, но ей, конечно, не позволят…
Мы загораживали Лёлю от беспощадных глаз из окна, сбившись в тесный кружок, и думали, что нам с ней делать. А когда нам надоедало топтаться на дорожке, убегали играть. А Лёля оставалась.
Это было ужасно несправедливо, и мы захотели её спасти. Обмануть взрослых идиотов и спрятать её, как прятали Белку от живодёров, Ваньку Мелкого от детского дома, Лёху Лысого от папаши-уголовника, меня от… да ладно.
Мы стали строить планы похищения и побега. Потихоньку в заброшенном бараке за магазином, где уже валялся пружинный матрас от старого дивана, появились самодельный стол и пара стульев с помойки. Мы позаботились обо всём: и о посуде, и об одежде, и о свечах, чтобы ночью было не страшно, и о железной шайке, чтобы мыться и стирать, и даже о треснутой вазочке для цветов, чтобы было красиво.
Мы считали, что совершаем благородный поступок, спасаем нашу новую подругу от пожизненного срока, но на самом деле лишь требовали жертвы детскому эгоизму. Проверка на вшивость – или тест на пригодность новой игрушки.
Конечно же, Лёля была для нас только игрой. Как Белка, как Ванька Мелкий, как Лёха Лысый, как я. Где-то в этой игре Белка дожила до глубокой старости, Ваньку усыновили, Лёха не остался инвалидом, я…да ладно. И где-то в этой же игре окончательно пропала Лёля.
Когда всё было готово, мы отправились на дорожку, чтобы торжественно сообщить Лёле о её будущей счастливой жизни. Это был решающий момент. Миг нашей славы. Мы рассказали ей, что у неё теперь есть новый дом и завтра она переезжает.
Лёля замерла и побледнела. Несколько секунд она молчала, а потом тихо произнесла:
- Я не могу.
- Почему?! – заорали все хором. Мы же придумали зыкинский план! Мальчишки лезут на яблоню под окном и отвлекают мамашу и бабку, девчонки шоблой закрывают Лёлю, Светка меняется с ней шмотками и остаётся – издали хрен отличишь, а мы уматываем. Потом Светка тоже уматывает, но в другую сторону, чтобы сбить со следа, а мальчишки её прикроют.
Мы не сомневались, что это сработает. Но Лёля сказала ещё тише:
- Если я испачкаю куртку, меня дома убьют.
- У тебя ж теперь есть другой дом! Дура что ли? – возмутились мы.
- Мне не разрешают уходить… Если я испачкаю куртку… - твердила Лёля. И вдруг разрыдалась обречённо, судорожно и тихо, как взрослая женщина.
- Значит, не побежишь? – с деланным безразличием спросил Али, заводила мальчишеской компании.
И Лёля побежала. Но не на улицу, а к дому. Неуклюже согнувшись, по привычке ставя ноги мысочками в стороны.
Мы были оскорблены.
С тех пор никто из нас больше не подходил к Лёле. Дразнить её снова после недолгой дружбы нам было как-то неловко, но и простить оскорбления мы не могли. Потом закончилось лето, а вскоре и детство тоже.
Наверное, всё могло бы быть иначе. Стань Лёля великой балериной, история её жизни звучала бы возвышенно и поучительно, и была бы она не Белоручка-жопа-с-ручкой, а лебедь белая посреди зверофермы. И главное, правда, всё могло бы. Чудеса ведь случаются, и из гадких утят иногда вырастают те ещё лебеди. Эх, могло, могло, да не смогло.
Вымахала Лёля девицей пышной и дородной – фу ты ну ты.
Ну, а дальше началось.
Как она с этим Колькой снюхалась, бес их знает. Кличка у него была Артемон, вообще-то от фамилии, но и повадкой он был вылитый пудель. Ребята Кольку не любили, за то что был он с детства плакса и безобразный трус.
До поры до времени никто не видел Артемона с Лёлей вместе, разве что за партой в школе, где они заканчивали девятый класс.
И вдруг, ни с того ни с сего – идут.
Это была их лебединая песня. Вечный, всей жизнью вскормленный страх вдруг разлетелся вдребезги, разбитый, как кувалдой, великой тайной природы - первой любовью. Они шли смело и гордо по улице под истошные завывания Лёлиных дев. Они держались за руки, может быть, впервые не прячась и не оглядываясь. Как на расстрел, как на Голгофу, как в последний раз, отчаянно и кротко.
Они не расставались ни на минуту. И победили. Мир сломался. Теперь для них не было никаких запретов.
А в десятом классе Лёля начала полнеть.
Балериной она не стала. И выпускных экзаменов не сдала. Потому что к весне на свет появилась Аня.
Девы смирились, и – вот чудо из чудес! – разрешили Лёле с Артемоном жить вместе.
В те годы совместная жизнь несовершеннолетних была явлением неслыханным, невозможным, фантастическим, а иногда и уголовно наказуемым. Но никто из нас уже не удивлялся этому, как не удивляются люди третьему закону Ньютона.
Артемон переезжал к Лёле на глазах у всех, в парадном костюме.
Прожил он там неделю, а потом, как говорится, объелся груш.
Общественность Артемона не осуждала: попробуй-ка посиди в ихней стерильности, как великий Кащенко завещал.
Вскоре Артемон и вовсе пропал. Поговаривали, что уехал в Ленинград поступать в мореходку, только мы не шибко-то верили: куда Артемону в море, ему бы в луже не потонуть.
А в доме двух дев появилась третья.
Она берётся за ручки дверей носовым платочком, при виде всякой живности говорит «фуй!» и ни с кем не здоровается.
Её дочь уже окончила школу, но всё ещё не беременна.
Аня давно переросла и мать, и Кольку-Артемона. Наверное, это потому что она счастливее их обоих. Аню никогда не дразнили на улице жестокие дети. На улицу к детям её вообще не выпускали.
Иногда Аня выходит под ручку с Лёлей. Она шагает очень прямо и старательно ставит ножки мысочками в стороны.
Это нелепо, но мне ужасно хочется, чтобы она стала балериной.
